Писать о романе Антона Голицына очень трудно. И для этого есть несколько объективных причин.

Во-первых, это роман о поколении, поколении тех, кто создавал и создает на сегодняшний момент современное культурное пространство. Пространство, как официальное, так и альтернативное и маргинальное. Поколение конца 80-х – 90-х годов. Не потерянное и не найденное. Просто особое поколение, в силу исторической ситуации утратившее социальные границы. Если поколение «до» и поколение «после» имели если не четкие, но вполне обозримые разделения на социальные категории, по которым естественно формировались объединения, группы, тусовки, банды, то поколение «90» (назовем его для краткости так) больше напоминало «фузу» (так на жаргоне художников называется произвольное смешение красок, приводящее к неожиданному эффекту). Абсолютно равноправными компонентами этого «компота» стали и дети академиков, и отпрыски политработников, потомственные пролетарии и «производные» ИТР. Поколение «90», вышедшее из социалистических идеалов пионерии и не заскочившее во внезапно остановившийся вагон комсомола, потеряло не только название станции назначения, но и направление следования. Причем, по всем ориентирам: идеологическим, культурным, нравственным. Это явление невозможно проанализировать, описать, систематизировать – каждый элемент требует индивидуальной методики, частного подхода. В отличие от поколения 80-х и «нулевых», «девяностники» - не подпадают ни под один диагноз. Анамнез этого поколения – совокупность анамнезов индивидуумов. Причем, частная история болезни, как правило, распадается на спонтанные ситуационные отрезки. Но оставим в стороне рассуждения о спациализации времени и темпорализации пространства – просто «девяностник» каждый «здесь-и-теперешний» эпизод играет импровизационно, для него будущее – неважно. Именно поэтому и рассказчик (Андрюха) – амбивалентен, и главный объект (Птица) – шизофреничен. Для адекватного прочтения необходим набор аналогичных ментальных практик.

Вторая трудность – преодоление «закона партиципации» (сопричастности). Я знал почти всех прототипов героев, существовал в том времени и пространстве, был участником некоторых эпизодов. И преградой в первичном восприятии становятся не загадки имен и топонимов (их я расщелкал легко), а мучительные попытки изнасиловать память с целью воссоздать реальные ход событий. Постоянные звонки «персонажам» с вопросом «было/не было?». Знание дальнейших судеб прототипов (чаще, весьма безрадостных) за временными рамками текста останавливает надежду и фантазию. И это порождает невероятную атмосферу нестороннего чтения и препятствует погружению «в/по самое глубинное».

Третье «непонимание» заключается в прекрасном знании Автора, как реального человека «в очках и халате», что естественно порождает двойственную оценка его письма. Уважаемый, основательный Человек, Отец, Филолог, Редактор постоянно перечеркивается в процессе чтения кудрявым, волосатым панком, в драных джинсах и вязаном зелено-голубом свитерке, которым я чаще его видел в своей жизни. Кого оценивать? Чей это текст? Хотелось бы отстраниться, но невозможно.

И еще – обманутые ожидания самого письма. Сам процесс панк-выражения героев предполагается (а как по-другому?) демонстративно-эпатажным, нелогично-надрывным. Процесс творчества – рвано-музыкальным а ля кортасаровский «Преследователь». Язык текста - адекватным полотнам песен, то есть «о битниках по-керуаковски». А в «Птице» повествователь – отстранен, он – чужой, он потерял все связи с самим собой тогдашним, с тем интерьером, с тем мировосприятием и языком. Хочет быть своим, но не может, и отсюда – тоска, непонимание и снисходительный тон автора по отношению к происходящему. Процесс чтения - некое «наблюдение за наблюдающим». Тачанск/Ярославль в тексте не существует, Сортиры как интерьер набросаны нехотя, люди – схематичны. Сюжет, в принципе, задвинут на антресоли. «Похищение Креста» - обманный финт, кафкианский Сыч-кроссвордист – единственный экспонат, вписавшийся в свою витрину.

Читатели – участники массовки с упоением узнают «грузинский нос Серванта», татуировки Иволги и текст «Белой Рубахи». Читатели-культурологи – наброски к очередной неканонической художественной агиографии. Реципиенты-мистики – источник нового естественного культа. Просматриватели-эстеты – очередную попытку описания временного пласта с помощью методов, которыми пользовались еще -ер, -ский и –ов (нужное вставить!).

Но прочитать это нужно, потому что нашего города – это явление. По сути, это первый художественный чисто ярославский текст. Давно ожидаемый и внезапно неожиданный. Точно единственный и абсолютно узнаваемый (да простят меня ярославские авторы десятков книг, увидевших свет в 1990-е – 2000-е). Это не бестселлер и не эталон – просто отдельная «веха» на моей полке. Все подобные книги будут, увы, только отсылкой к «Птице».